Уходящие легенды

Уходят, уходят легенды советского футбола. Уходят тихо, едва слышно прикрывая за собой дверь — и мы порой не сразу замечаем, без кого остались.

Никогда не забуду, как известный, очень известный хоккейный журналист произнес — надо, мол, позвонить Владимиру Васильеву, разузнать кое-что.

— Куда позвонить? — отстранился я. - На кладбище?

— Он что, умер? — поразился тот. — Когда?!

Бывший главный тренер сборной России Владимир Васильев умер на даче — и не всякий в хоккейном-то мире заметил. А это бывший тренер сборной! Волшебного «Химика» конца 1980-х!

Умер в Питере недавно Алексей Поликанов — вратарь «Торпедо» чемпионского 1960 года. Поигравший немного за ленинградское «Динамо» — да так и оставшийся жить в лучшем городе земли. Знаменитость! Я все расспрашивал Геннадия Орлова — как там Поликанов? Вот приеду — сделаем интервью...

— Бодряк! — отвечал Геннадий Сергеевич.

А вдруг раз — ковид, госпиталь, отпевание в Троицком соборе.

Домик Паулюса

Умер Мышалов. Прожив долгую, счастливую, пропитанную встречами жизнь. Но мне так жаль!

Савелия Евсеевича я б назвал самым знаменитым доктором в истории всего советского спорта — если б не существовало Белаковского. Но, но...

Мальчишкой с блокнотом я приходил к нему на интервью — и Савелий Евсеевич садился со мной на скамеечку в Баковке, ласково посмеивался воспоминаниям. Не уверен, что я накопил тогда на первый свой диктофон — потому что врезалось в память словечко:

— Отложи-ка блокнот. Подержи вот здесь.

Я придерживал крышку капота «Жигулей» — а доктор вывинчивал то ли свечу, то ли еще что. Глядел на просвет — вот так же он держал, должно быть, рентгеновские снимки великих спортсменов ХХ века. Или вырезанные мениски.

А рядышком выхватывал лопату у садовника молодой, с натуральным еще каштановым отливом в волосах Юрий Палыч Семин:

— Кто ж так сажает? Кто сажает?

Оказывается, даже яблоньку можно посадить как-то не так — и Юрий Палыч показывал, как надо. Садовник с почтением копал в носу, стоя рядом.

А на поле бегали, высоко поднимая колени, звезды того «Локомотива» — Елтышев, Косолапов... Старался высоко поднимать колени Олег Гарин — но как-то не очень выходило...

Командовал процессом, пока главный отвлекся на плодово-ягодные заботы, Владимир Эштреков. В тот же день я поговорю и с Семиным, тот обронит фразу: «Мои ассистенты столь хороши, что уж готовы к самостоятельной работе...»

После эту фразу вычеркнет. Но жизнь, жизнь все запомнит — и вывернет самым причудливым образом...

А доктор Мышалов довезет меня до Москвы на тех самых «Жигулях». Рассказывая по пути что-то мистическое про наполеоновские курганы в Баковке. Про то, что на территории нынешней базы «Локомотива» стоял крошечный домик — в нем держали какое-то время плененного фельдмаршала Паулюса.

Я слушал, разинув рот. Забыв, что говорить собирался совсем о другом.

Лужков огорченно замолчал

Мы вспоминали великого хирурга Зою Миронову. Я предполагал — еще не зная наверняка, — что процент неудачных операций был изряден.

Мышалов, не бросая руля, оглядывался по сторонам. Переходил на шепот. То ли соглашался, то ли нет. Сегодня я улыбаюсь, вспоминая...

После я и в квартире его побываю, и на службе. Но ту первую встречу не забуду никогда.

Может, и был у меня диктофон. Отыскать бы однажды на антресолях старые кассеты, переслушать. Сколько там всего — Лобановский, Бесков, Старостин, Тихонов, Тарасов!

Помню, положил я свой диктофон на стол к Юрию Лужкову. Какая-то пресс-конференция. Вдруг диктофон дернулся, зажил собственной жизнью — начав поддакивать мэру голосом записанного накануне хоккейного тренера Тихонова.

Охранники мэра переглянулись, не зная, что делать. Накрывать телом диктофон? Мэра? Сбрасывать прибор со стола?

Лужков огорченно замолчал. Я пулей вылетел со своего первого ряда, нажал нужную кнопочку — и уселся обратно. С торжеством поправил указательным пальцем очки.

Эх, было ж время...

«Еще раз вспомнишь Бышовца — это будет последний наш разговор!»

Как-то я расстроил Савелия Евсеевича — вспомнив мимоходом фамилию «Бышовец».

— Не надо про него, — строго заметил доктор.

— Но тренер-то хороший... — робко вякнул я.

— Еще раз вспомнишь Бышовца — это будет последний наш разговор! — внезапно вскричал Мышалов.

Но карандашиком для убедительности ударил по столу довольно аккуратно. Что позволило мне считать — вспышка на фамилию «Бышовец» была трюком отрепетированным.

Наш футбол — особый мир. В котором «человек Лобановского» никогда не станет «человеком Бышовца». Принявший, кажется, московское «Динамо» Анатолий Федорович вычистил всех, имевших отношение к «рыжему» из Киева. Ну и доктора Мышалова, разумеется.

Странно, что старенький доктор не желал говорить про Бышовца — время показало, что к врагам он беспощаден. Про Ольгу Юрьевну Смородскую — из-за которой расстался годы спустя с «Локомотивом» — говорил скверное подолгу и с наслаждением. Карандашиком уже не стучал, а, напротив, сек ладонью воздух. Будто рубя неприятельские головы.

Впрочем, не это мне было интересно.

«Савелий Евсеевич, ничего не вижу...»

Мне казалось, он не умрет никогда. Доктор Мышалов на снимках 50-60-х выглядел приблизительно так же, как на последних.

Во время самого черного матча в истории советского футбола — против Бельгии на чемпионате мира-86 — Лобановский упал в обморок на его плечо. Доктор Мышалов быстро сориентировался, сделал какой-то укол прямо сквозь костюм. Лобановский встрепенулся, пришел в себя. Когда кричал на Бессонова после матча, никто б не поверил, что только-только пережил вот такое.

К чему я это? А к тому — тогда Савелий Евсеевич выглядел много старше Лобановского. Но как-то Валерий Василевич переменами в лице и фигуре догнал и обогнал доктора. А тот оставался словно законсервированным. Свежим, седым, памятливым. С прекрасным выбором туалетной воды — что мне тоже запомнилось.

Пацаны, которых он лечил, незаметно превращались в стариков. Кто-то — в покойников. А Савелий — нет, не старел. Притормозив где-то на подходе к старости.

Он вспоминал людей, которые давно забронзовели. Превратились в былины. Сквозь его рассказы проступали черточки живого человека — и бронзовый Колотов из книжек вдруг становился теплым и ясным.

— 73-й год! — произносил Мышалов и замолкал. Чтоб я пропитался значимостью. Окунулся туда, в 73-й.

Я старался изо всех сил.

— Отборочный матч чемпионата мира с ирландцами, — произносил Мышалов с еще большим чувством.

Я трепетал.

— Подходит Колотов каким-то странным шагом. Будто наощупь. Говорит: «Савелий Евсеевич, ничего не вижу...»

— О господи... — цепенел я.

С каждым годом стекла моих очков становились все толще. Это был первый ужас моей юности — однажды произнести: «Ничего не вижу». Вот как Колотов.

Мышалов провел рукой перед лицом Колотова. Убедился — один глаз не видит. Тогдашний тренер сборной СССР Евгений Горянский определил готовящегося на замену.

Но замена не случилась — Колотов на всю раздевалку объявил о чудесном исцелении. Прозрел вдруг. Отыграл весь второй тайм.

— О, чудо! — восклицал в таких случаях доктор Белаковский.

Мышалов восклицать не стал, потому что у истории было продолжение.

— После матча Колотов подходит снова...

— И?! — не выдержал я.

— Склоняется надо мной: «Доктор, не вижу...»! — со странным глухим ликованием выговорил Мышалов.

Дело закончилось отслоением сетчатки. Долгим госпиталем. Долгими перешептываниями в советском футболе.

Вот так и становятся бронзовыми героями.

«Фокин испугался»

Я расспрашивал про самые странные истории в его жизни — и доктор так смешно фыркал.

— О! — поднимал палец. — Была такая!

Я рассчитывал про себя — история будет футбольная. А не конькобежная — в той сборной, по конькам, Савелий Евсеевич тоже поработал будь здоров. Но футбол мне как-то дороже.

История оказалась самая что ни на есть футбольная.

— 90-й год. Италия. Все решает матч с Аргентиной. Румынам уже проиграли — и Лобановский выставляет едва ли не всех вчерашних запасных. От команды, игравшей против Румынии, не осталось почти никого. Даже вратаря поменял, Дасаева в день рождения оставил на лавке. Тут конфуз!

— 0:2? — участливо переспрашивал я.

— 0:2 — это не конфуз, это трагедия. В обороне рассчитывал на армейца Фокина. ЦСКА в ту пору играл здорово, а Фокин был одной из главных фигур в той команде. Прекрасный защитник.

— Ну и?

— Фокин играть отказался!

— На чемпионате мира? Против Аргентины, Марадоны?! — я ушам своим не верил.

— Да. Ответил: «Спина болит, Валерий Васильевич. Рад бы — да не могу...» Но Лобановский не был бы Лобановским, если бы поверил в больную спину и не стал ничего выяснять. Вызывает меня, смотрит зло: «Фокин жаловался?» «Нет», — отвечаю. «Все ясно», — сухо бросил Лобановский.

— Так что было? — отказывался я верить в очевидное.

— Фокин испугался. Оказывается, и такое бывает.

«Игорь, ты-то куда?!»

Та сборная на пик формы вышла по дороге домой. Возможно, прямо в самолете.

Поэтому нам с доктором приятнее было вспоминать события более ранние. Например, чемпионат Европы-88. Такого прессинга, такой мощи у сборной СССР лично я не видел никогда. Италию в полуфинале вывернули наизнанку. Какой же кайф вспоминать эти растерянные глаза, прилипшие ко лбу кудри, какие-то перевернутые лица великих футболистов — Бергоми, Барези, Донадони...

Но и там был случай, запомнившийся навсегда. Всякого футбольного доктора хоть раз да обманывает футболист.

Игорь Беланов, за два года до того ставший обладателем «Золотого мяча», захандрил вдруг накануне полуфинала с Италией. Сообщил — играть не могу. Болят паховые мышцы. Мышалов удивился, Лобановский пожал плечами — не можешь? Сиди!

Италию обыграли — и начались чудеса.

— На следующий день те ребята, которые не играли, должны тренироваться, — расширял глаза Мышалов годы спустя. — Смотрю, Беланов с бутсами мимо меня. «Игорь, ты-то куда?!» — «Все прошло!» Лобановский тогда удивился страшно, но на финал Игоря поставил. А зря!

Беланов был сам не свой в том матче. Дело даже не в пробитом кое-как пенальти.

Что это было — доктор понять не мог. Как заболел, как вылечился? Необъяснимо!

— Впрочем... — оговаривался Мышалов. — Впрочем...

Замолкал — и я терпеливо ждал. Что же «впрочем»?

— Я ж тоже ошибался! — взмахнул рукой Мышалов. — Да сколько раз! Вот история — взял на себя ответственность перед чемпионатом мира-70. Повезли в Мексику на чемпионат мира Виктора Папаева. Любимого футболиста Старостина. Потрясающий футболист!

— Так что? Не оправдал?

— Папаев только оправился после перелома одной из косточек стопы. Я думал, успеет восстановиться. Ничего не вышло — уже там стало понятно. Отправили Папаева домой даже не с командой, а раньше...

BMW с номером 77-40. За рулем — Андрей Миронов

Мы с Сашей Кружковым приезжали навестить доктора после операции на сердце. Решился на нее в 76.

Говорил Мышалов чуть тише обычного. Больше не рубил рукой воздух.

Но говорил — возраста не чувствует. То ли нас убеждал, то ли самого себя. А восемь часов под наркозом в институте Бакулева — ерунда. Если веришь в... Чудо? В Бога? В собственное сердце?

— Вы-то верите, — улыбались мы.

— Я даже машину до сих пор вожу. Выпивать врачи разрешили. В футболе непьющим сложно. Мы с Юрием Палычем после матча могли рюмку-другую пропустить. В больницу мне из тренеров только Семин и позвонил, кстати говоря. Эх. Давайте о хорошем?

Мы тоже вздыхали — и переходили к другому. Расспрашивали про чудесную Аллу Балтер, которую Мышалов лечил. Про Андрея Миронова, с которым и вовсе сдружился.

— Они с Боярским и Александром Ивановым были в группе поддержки на чемпионате мира-86. Вскоре после этого встречаю на крыльце театра Сатиры Ширвиндта с Мироновым. Ширвиндт усмехается: «Еще б вы не проиграли! Нашли кого брать — Миронова! Меня надо было...» Год проходит — отправился на машине с женой в Прибалтику. Притормозили у дороги, мимо пронеслась БМВ с таким же номером, как у меня — 77-40. Надо же, думаю. Остановились переночевать в Минске. Вдруг в гостинице столкнулся с Мироновым. Это он, оказывается, ехал. Рассказал, где будет жить в Риге, пригласил: «В бане попаримся...» А через неделю узнал, что Миронов умер в Риге прямо во время спектакля...

**

Прощайте, добрый доктор Савелий Евсеевич. Вы были хорошим человеком. Прожили удивительную, необыкновенную жизнь. Нам бы всем такую.

Юрий Голышак