Вообще в день рождения его поздравить было невозможно – всегда куда-нибудь сбегал. Кто знал его – уже особенно и не пытались. Мы обычно говорили через эфир: поздравляем Владимира Никитича, он сегодня снова молодой, что-то в этом роде.

Появлялся, как уже было сказано, через неделю. Это действие называлось «Джек Николсон снялся в эпизоде, первый претендент на Оскара за роль второго плана»: на полуслове, с какого-то междометия, с какой-то ерунды начинался разговор, например, о том, каким был снег. Снегу обычно удавалось держать марку, оценка колебалась от «прекрасный» – и вверх.

Где-то до семидесяти он и под парусом ходил. Только надо понимать, что это вовсе не было символом молодости и неуязвимости. Это должно было так смотреться со стороны; а на самом деле ему уже это было очень трудно, когда он последний раз летом свинтил на дальнюю дачу и там ходил под парусом, осенью случился гипертонический криз, Никитич болел два или три месяца, мы ездили его снимать, когда он уже начинал набирать форму, чтобы показать где-то при случае – вот он, не то чтобы как новый, время честно работает; он такой, каким вы его знаете, и таким он будет всегда. А потом он приходил на работу, и Джек Николсон снова играючи брал все призы Академии.

Между прочим, крайне редко рассказывал бывальщины. Так чтобы сесть посреди комнаты, привлечь к себе внимание двумя-тремя выверенными словечками и зарядить что-то седое, о временах, когда молод был Симонян и жив Николай Петров, как он называл Старостина примерно четыре раза из пяти, без тени фамильярности – так говорит член семьи о самом старшем, с иронией, которая позволена только очень-очень своим – «наш-то»... Это бывало очень редко. Он обсуждал новости. Что случилось вчера, кто и почему прыгнул и не достал, а вот тот, наоборот, отбил.

Начинал говорить и не мог остановиться. Ну, иногда мог прекратить, но чаще всего приходилось говорить, что пора идти, или действительно пора было идти – все-таки на работе дело происходило, матчи там, эфиры... Жил вслух. Комментировать мог поездку на лифте, вы бы не оторвались.

Пижоны! Пижоны... Пижоны лежат, а великие торжествуют.
Мы родились – он уже был; мы начинали смотреть футбол – он уже был классиком; мы приходили на эту работу – он сидел в углу в багровом свитере, легендарно горбясь, всматривался куда-то в монитор, собирал бумаги и очень прозаически проходил мимо. В какой-то момент он обращал внимание на новое лицо, здоровался – не на ходу, конечно, это была фирменная улыбка и «Привет, мой друг!» или «Как дела? Житуха е?» – и новичок охреневал.

И тут вдруг в середине ноября бац! Инсульт. Ну, что это он затеял? Что это за новая роль, и как он вырулит из нее, каким междометием?

Но это была уже не роль. И вообще, как выяснилось, ролей второго плана у Джека Николсона быть не могло. И у него была главная. Но вот такая штука – конец фильма, и пошли титры: «великий, легендарный, лучший»...
Вот только никто не вспоминает из фильма титры. Запоминается другое.

Я вот вижу, когда его вспоминаю, наш длинный-длинный коридор – от «кибинета» туда, до упора, где располагаются аппаратные озвучки. Там метров семьдесят. Он идет оттуда ко мне, не торопясь, а вернее – не суетясь. Это походка уже довольно старого человека, понимаю я сейчас. Я вижу, что он устал. Поздно, первый час ночи, кончился итальянский матч, сейчас он зайдет в комнату, наденет толстую удобную куртку, кепку с опущенной кромкой, возьмет своими битыми пальцами перчатки...

Ему было семьдесят четыре года. Как в семьдесят он уезжал кататься на лыжах, как чуть раньше он довел себя до гипертонии своим чертовым парусом, вот в семьдесят четыре он, вместо того чтоб сидеть в кресле и смотреть футбол, ездил до ночи в него играть. Мне кажется, что это глубоко бессмысленное выражение – «играю в футбол у микрофона», но я и не должен это понимать. Он же придумал это для себя. Это не должно было объяснять – это должно было удивлять.

До сих пор удивляюсь.

У него сегодня день рождения, 75 лет. Опять сбежал с юбилея.

В.Уткин
Фото: ИТАР-ТАСС/Игорь Уткин